Кухарка поневоле

При звуке шагов в коридоре Таня вздрагивает и напрягается всем телом, как будто ожидая окрика.

– Три года прошло, как нет старухи, а мне все чудятся ее шаги: топ, топ, топ… – испуганно шепчет она, зябко поеживаясь. – Сейчас опять учить будет. Уму-разуму. Ох…

Таня приехала в Мурманск с Алтая совсем еще девчонкой. От безвременно ушедшей в мир иной тетки досталась ей комната в коммуналке. Жутковатая, мрачная, узкая, как пенал, убого меблированная, с высоким потолком, зрительно еще более уменьшавшим ее квадратуру, окном выходила она в темный проулок, аккурат на глухую стену соседнего здания.

Во второй комнате жила старуха. Впрочем, о ней чуть позже…

Беспросветный мрак заполярного декабря и упорное нежелание организма привыкать к смене часовых поясов усугубляли ситуацию. Из заваленного снегом, синего от морозов города хотелось бежать без оглядки. Но в родном Бийске Таню ждали не менее убогое жилище да мать-пьяница с очередным сожителем-драчуном. Поэтому она осталась. Устроилась рыбообработчицей. От постоянной сырости ныли суставы, но платили на комбинате прилично. Девушка купила телевизор и закрыла безнадежный вид из окна цветным турецким тюлем.

Относительное благополучие, однако, длилось недолго. Вскоре ветер перемен мощным порывом сдул рыбу с причалов. Комбинат стал, начались увольнения. Чехарда рабочих мест – уборщица в душной коммунальной конторе, курьер, гардеробщица, секретарша – не имела решительно никакого смысла. На более чем скудное жалованье выжить было невозможно.

– Нужно тебе мужа искать, – решительно заявила подружка Люська.

Поиски начали в ресторанах. Но в веренице случайных знакомых единственный и неповторимый, готовый отвести в загс, никак не находился. Впрочем, мужская благодарность позволила перевести дух и забыть о безденежье. Потом в обиходе появилось модное слово «спонсор». Работу со спонсорами Таня вскоре поставила на поток…

– Гулящая, – как-то на кухне старуха дала ей односложную, но емкую характеристику. – Я всегда честно работала, детей растила. Трудно было, но выдержала. А ты чем занимаешься? Смотреть противно… Тьфу!

Старуха была высокой, костистой, грузной, разбитой жизнью. Она тяжело шаркала по квартире больными ногами в растоптанных, сорок немыслимого размера тапках.

– Топ, топ, топ, – опять ежится Таня. – Носки у нее еще были такие кудлатые, из козьего пуха, что ли. Пилила меня и пилила. Но все по делу. Ты, говорит, куришь у себя в комнате, а ко мне дым лезет. Отвела меня в свою конуру – и точно, вонища у нее от табака стояла, как в курилке. Пришлось мне ходить травиться на лестничную клетку… А еще, помню, встретила ее в коридоре – она как раз из магазина тащилась, – смотрю, у нее из авоськи горлышко водочной бутылки торчит. Праздник, говорю, у вас намечается, что ли? Ух, как она взорвалась: это тебе, заорала, все пьянки-гулянки, а я компрессы ставлю на больные ноги! Я так напугалась. В общем, правильная была бабка, строгая. Но, честно сказать, меня это так достало…

Таня пыталась решить квартирный вопрос. На их «сталинку» находились желающие. Предлагали разъезд, даже в две однокомнатные. Правда, на окраинах. Старуха вроде была не против. Но ни на один из предложенных вариантов не соглашалась, всякий раз под тем или иным предлогом отказываясь. То этаж высокий, то район не устраивает, то квартира не нравится. Словно пупами приросли две женщины к той чертовой коммунальной кухне. И Таня смирилась.

Как-то весной старуха занемогла. Неделю не выходила из дома, все кряхтела, охала у себя в комнате. И только изредка в коридоре слышались ее грузные шаги: топ, топ, топ. Потом и они смолкли.

– Смотрю, она уже дня два ничего не готовит на кухне и не ест, – всплескивает руками Таня. – Я – к ней. Постучалась, зашла. Что, говорю, бабушка, помочь вам чем? Может, скорую вызвать? А она: «Зачем скорую?» Помираю, говорит, кончаюсь. Мне так ее жалко стало. Дай, думаю, хоть порадую ее чем-нибудь напоследок. Сварила ей лапшичку с курочкой, котлеток домашних нажарила. Дело вечером было. Отнесла, она покушала. Потом тишина. Всю ночь. Как ни прислушивалась – ни звука из ее комнаты. А заходить мне страшно было. Ну, думаю, отошла. Даже всплакнула. И покурила заодно в комнате. Теперь, решила, можно. А под утро слышу: топ, топ, топ. Выглянула в коридор, а она: «Что морду высунула? Полегчало мне!» И топ, топ, топ на кухню…

Подобное повторялось неоднократно. Большей частью за неделю-полторы перед тем, как почтальон разносил в их районе пенсию. (Последний факт Таня отметила чисто машинально.) Каждый раз все развивалось по одному и тому же сценарию. Старуха твердо обещала отдать богу душу, всегда назначала конкретный, не допускавший двойных толкований срок («до утра не доживу», «к вечеру съеду отсюда навсегда»), ложилась на кровать, складывала на груди руки, напутствовала молодую свою соседку прощальным: «Шалашовка!» – и гнала ее прочь из комнаты.

Таня плакала навзрыд, напряженно прислушивалась к звукам за стенкой, потом неслась на кухню и, утирая слезы локтем, готовила старухе последний обед. И паровые котлетки (куриная лапшичка, отбивные, фаршированные перцы, голубцы, вареники с творогом) всякий раз помогали. Топ, топ, топ слышалось наутро в коридоре.

– А ты старуху не корми, – посоветовала Люська. – Полежит, полежит и помрет.

Но это уж слишком! Нельзя же так, не по-людски. Впрочем…

Таня попробовала. Выдержала часа четыре. Но старуха за стеной так требовательно закряхтела, что сердце соседки дрогнуло. А наутро опять: топ, топ, топ.

Так продолжалось четыре долгих года. За это время Таня, сама того не заметив, втянулась готовить на двоих. Бесшумно выскальзывая из гостиничного номера или снятой на час-другой квартиры, она спешила домой: как там бабка, жива ли? Но всякий раз, готовя на кухне ужин, она слышала в коридоре знакомое топ, топ, топ…

– На запах идет, – понимающе сама себе кивала кухарка поневоле.

А потом старуха все же померла. Таня обнаружила это вечером, заглянув в ее комнату, когда та не вышла к ужину.

– Ее тут же в морг увезли. А я ночью слышу в коридоре: топ, топ, топ, – с благоговейным ужасом, округлив глаза, шепчет Таня. – Матушки мои! Топ, топ, топ. Я шубу в охапку и к подруге. Неделю дома не ночевала. До сих пор на ночь дверь в комнату на ключ запираю. Топ, топ, топ…

Через полгода принимать наследство откуда-то с юга приехал старухин сын. Немолодой уже, с седеющей бородкой, он деловито пояснил Тане:

– Жить у нас здесь некому, будем продавать. Если хотите, сделаем разъезд. И вам лучше, и нам: квартиру-то охотнее возьмут, чем комнату.

Подходящий вариант нашелся быстро. Закипели хлопоты переезда. Обе комнаты стояли с распахнутыми дверями.

– Кому нужен весь этот хлам, – развел руками старухин сын, когда Таня заглянула к нему по какому-то делу. – Выбросить надо.

Внутри был полнейший раздрай. Впрочем, кое-что во всем этом беспорядке заставило Таню разинуть от удивления рот. Так, за отодвинутым зачем-то от стены холодильником (старуха держала его в комнате, опасаясь, что соседи будут воровать продукты) высилась чудовищная куча папиросных окурков, а в огромном платяном шкафу со снятыми дверками громоздилась батарея пустых бутылок из-под водки.

– Вот тебе и трезвенница некурящая! – только и смогла выдохнуть Таня.

– И ведь знаете, ничего даже в сердце не кольнет, – зачем-то вдруг разоткровенничался мужчина, задумчиво вертя в руках старухину фотокарточку в деревянной рамке. – Я ведь мать плохо знал. Мы с отцом жили. Она нас бросила, когда я еще и в школу не ходил. Сбежала в ваш Мурманск с каким-то моряком. Тот выбился в капитаны. Всю жизнь мать не работала. А потом, говорят, еще и к водочке пристрастилась, после смерти мужа квартиру профукала. М-да…

– И ведь я уже три года живу в отдельной квартире, совсем в другом районе, но, понимаешь, иногда ночью опять слышу эти топ, топ, топ. Явственно так. Жуть! – Таня морщится, потом профессионально улыбается, явно переключив свой интерес с тяжелых воспоминаний на меня, и, маршируя в мою сторону по столу двумя пальчиками, повторяет уже игриво:

– Топ, топ, топ.

Журналист, писатель и большой любитель собак из Мурманска, Россия.